Психологическая несостоятельность это

Внутренняя несостоятельность — это то, что мы думаем, когда вокруг нас что-то происходит. Например, если человек теряет прибыль и начинает ругать себя за то, что не повысил цены раньше или повысил зря, только остался без клиентов, которые ушли к другим специалистам. Внутри он сопоставляет себя сейчас с картинкой идеального специалиста и в этом воображаемом сравнении он проигрывает. И проигрыш свой оправдывает либо своей несостоятельностью, либо наглостью другого, либо несправеделивостью и т. д. .

§ 2. Несостоятельность традиционных представлений о предмете психологии

Если отбросить несущественные варианты, которые касались больше способа изложения, чем объективного содержания, то за всю историю психологии было пред­ложено лишь три основных понимания ее предмета: душа, явления сознания, поведение.

Душа как предмет изучения. Душа признавалась всеми до начала XVIII века, до того, как сложились основные представления, а затем и первая система психологии со­временного типа. Представления о душе были главным об­разом идеалистическими. Но были и материалистические теории души. Они вели свое начало от представлений Де­мокрита и описывали душу как тончайшую материю, пневму, частицы которой — круглые, гладкие и чрезвычайно активные — проникали между более крупными и менее под­вижными атомами и, толкая, приводили их в движение. Душа считалась причиной всех процессов в теле, включая и собственно «душевные движения».

Явления сознания как предмет психологии. Место души заняли явления, которые мы фактически наблюдаем, находим «в себе», оборачиваясь на свою «внутреннюю душевную деятельность». Это наши мысли, желания, чув­ства, воспоминания и т. д., которые каждый знает по лич­ному опыту и которые, как факты этого внутреннего опы­та, суть нечто несомненное. Джон Локк, которого можно считать основоположником такого понимания предмета психологии, был прав, указывая на то, что, в отличие от души, явления сознания суть нечто не предполагаемое, а фактически данное, и в этом смысле такие же бесспор­ные факты внутреннего опыта, какими являются факты внешнего опыта, изучаемые прочими науками.

Все эти попытки разбивались о невозможность объек­тивно установить исходные данные: четко разграничить явления сознания, выделить их компоненты, определить их интенсивность, взаимодействие представлений и т. д. Эти трудности были так велики, что в середине XIX сто­летия искренний приверженец ассоцианистической пси­хологии Д. С. Милль был вынужден сделать такие заклю­чения:

1) явления сознания, принципиально ограниченные самонаблюдением, недоступны объективному анализу. Даже если бы мы четко различали свойства образов (чего на самом деле нет), то и это не спасло бы положения, так как помимо внешнего соединения, «физического смеше­ния» элементов существует, говорил Д. С. Милль, «пси­хическая химия», в результате которой части свойства производного явления совершенно не похожи на части и свойства исходных материалов. Нужен реальный, а не виртуальный анализ, но реальный анализ явлений соз­нания невозможен;

2) как сами явления сознания, так и смена их служат показателями работы мозга, — следовательно, изучение явлений сознания не составляет самостоятельной науки и может служить лишь косвенным показателем физио­логических процессов, вспомогательным методом для «настоящей физиологии головного мозга». Поскольку такой физиологии во времена Д. С. Милля еще не было, он соглашался признать психологию законным, но толь­ко временным ее замещением 1 .

Величайшей исторической заслугой «физиологиче­ской психологии» остается введение эксперимента в пси­хологию. Но в той форме, в какой он применялся в «фи­зиологической психологии», эксперимент опирался на ложную идею психофизического параллелизма и, естест­венно, не мог вывести психологию из оков субъективиз­ма. Самая ориентация такого исследования психических процессов была ложной; она диктовалась субъективно-идеалистическим представлением о психике и разбива­лась о него. В эксперименте эта принципиальная оши­бочность «физиологической психологии» стала явной и, так сказать, вопиющей.

Первое время и этот кризис казался продуктивным: новые направления не только указывали на существен­ные недостатки «физиологической психологии», но и предлагали новые пути психологического исследования. Среди этих направлений для вопроса о предмете психо­логии принципиальное значение имел бихевиоризм — «психология как учение о поведении». Бихевиоризм от­крыто и прямо выдвинул требование изменить сам пред­мет психологии, отказаться от исследования явлений соз­нания, изучать только поведение как объективный процесс и только объективными методами.

И когда в психологии человека распространилось глу­бокое разочарование в научных возможностях «физиологи­ческой психологии», естественно возникла идея: перене­сти на человека метод, который оправдал себя (так казалось в то время) в гораздо более трудной (для объек­тивного исследования) области психологии животных, перейти и в изучении человека от явлений сознания к объ­ективному изучению поведения. Так возникло последнее, третье понимание предмета психологии — «поведение». Открыто и громко оно заявило о себе в самом начале вто­рого десятилетия нашего века.

Поведение человека и животных имеет такое большое и очевидное значение для понимания их психики (это признавалось всеми и во все времена), что когда поведе­ние было объявлено истинным предметом психологии, да еще обещающим возможность строго объективного ис­следования, это было повсеместно воспринято с вооду­шевлением. По словам историка, на некоторое время поч­ти все психологи в большей или меньшей степени стали бихевиористами 1 ; больше или меньше в том смысле, что, признавая основным объектом изучения поведение, они далеко не все и не в одинаковой мере отказывались от изучения явлений сознания.

Но с поведением, как предметом психологии, повто­рилось то же, что с явлениями сознания. Несостоятель­ность его обнаружилась по двум линиям.

Такова была фундаментальная позиция «классическо­го» бихевиоризма. Но очень скоро, уже в конце 20-х го­дов, стало очевидно, что нельзя объяснить ни поведение человека, ни поведение животного одним сочетанием на­личных стимулов и прошлого опыта; что в промежутке между действием стимулов и поведенческими реакция­ми происходит какая-то активная переработка поступаю­щей информации, которую нельзя свести к влиянию сле­дов прошлого опыта; что это какие-то активные процессы, без учета которых не удается объяснить реакцию живот­ного на наличные стимулы. Так возникает «необихевио­ризм» с его важнейшим понятием «привходящих (или промежуточньих) переменных» 2 и отменяется основное положение первоначального бихевиоризма (который те­перь нередко называют наивным).

Но каким образом необихевиоризм, признавая эти про­межуточные переменные, может отмежеваться от физио­логии мозга? Выход был найден в том разъяснении, кото­рое получили «промежуточные переменные». Оказывается, они — наши давние знакомые: это «знак», «знаковая струк­тура» (ситуация), «ожидание знаковой структуры», «ожи­дание признаков» (объекта), «ожидание отношений средств к цели», «заключение» (умозаключение) и т. п. Очевидно, все это психологические характеристики, однако нас все время уверяют, что на самом деле, т. е. в мозгу, это не «пси­хологическое», а «физиологическое». Для видимой объек­тивности изобретается целый словарь новой терминологии, с помощью которого эти психологические «переменные» облекаются в новую, не сразу понятую форму.

«Привходящие переменные» устанавливаются необи-хевиористами в результате, так сказать, нелегального и теоретически неоправданного психологического анали­за поведения. Продолжая в теории отрицать значение психики, необихевиоризм на практике вынужден при­знать реальное участие психики в поведении и пользо­ваться его психологическими характеристиками. Словом, в качестве нового учения о предмете психологии бихевио­ризм оказался дважды несостоятелен: он не смог выде­лить психологическое содержание поведения и не сумел объяснить поведение без помощи традиционных психо­логических «переменных».

Упорное отрицание бихевиористами психики и ее изу­чения было вызвано страхом перед нею как источником принципиально «субъективного» и принципиально нена­учного. Как справедливо указывал С. Л. Рубинштейн, это происходило оттого, что бихевиоризм знал и признавал лишь то представление о психике, которое считал непри­емлемым в науке 1 . Конечно, это не было его особенно­стью, такое представление о психике бихевиоризм разде­лял со всей буржуазной философией и психологией. Вероятно, оттого-то представителям бихевиоризма и не приходило в голову, что ненаучной является не сама пси­хика, а это ложное представление о ней, и что из науки следует исключить не психику, а именно это ненаучное и денатурированное представление.

Несостоятельность

Когда мы вдруг погружаемся в несостоятельность, важно отличать какую именно несостоятельность мы ощущаем: финансовую, личную, родительскую, профессиональную.

Если это к примеру финансовая несостоятельность, то после её выявления важно понять — это внешний или внутренний процесс и как мы можем на него повлиять?

Внешнее влияние нам не под силу, так как повышение цен от нас не зависит, так же как и прежняя зарплата, урезание премий, снижение потока клиентов. Мы конечно можем понизить/увеличить стоимость своих продуктов/услуг, но в целом это мало что изменит, разве что в воображении нам полегчает немного от того, что мы вроде что-то контролируем, но это защитная иллюзия.

Внутренняя несостоятельность — это то, что мы думаем, когда вокруг нас что-то происходит. Например, если человек теряет прибыль и начинает ругать себя за то, что не повысил цены раньше или повысил зря, только остался без клиентов, которые ушли к другим специалистам. Внутри он сопоставляет себя сейчас с картинкой идеального специалиста и в этом воображаемом сравнении он проигрывает. И проигрыш свой оправдывает либо своей несостоятельностью, либо наглостью другого, либо несправеделивостью и т. д. .

Сопоставление себя с идеалом вызывает неприятные эмоции и поток мыслей не в лучшую для себя сторону. От таких процессов только усиливается страх, а мозг затуманивается и не видно никаких других вариантов действия.

Каждый человек в какой-то степени несостоятелен, имеет свои слабости и несовершенства и это нормально.

Но когда к этому прикрепляется что-то ещё большее, то степень несостоятельности становится значительно больше, от чего очень тошно. И единственный вариант «покусать» себя, других или мир за подобную жестокость и несправедливость.

Если восприятие человека работает именно ему на пользу, то адаптация к жизненным изменениям проходит значительно мягче и быстрее. Если не на пользу, то человек сражается в своём воображении с придуманными картинками, идентифицирует себя то жертвой, то идеалом, теряя на этот процесс огромные силы.

Давление на человека внешней реальности более переносимо, если не усиливать его внутренним давлением на самого себя, тем более что на последнее мы точно можем повлиять.

§ 2. Несостоятельность традиционных представлений о предмете психологии

Если отбросить несущественные варианты, которые касались больше способа изложения, чем объективного содержания, то за всю историю психологии было предложено лишь три основных понимания ее предмета: душа, явления сознания, поведение.

Душа как предмет изучения. Душа признавалась всеми до начала XVIII века, до того, как сложились основные представления, а затем и первая система психологии современного типа. Представления о душе были главным образом идеалистическими. Но были и материалистические теории души. Они вели свое начало от представлений Демокрита и описывали душу как тончайшую материю, пневму, частицы которой — круглые, гладкие и чрезвычайно активные — проникали между более крупными и менее подвижными атомами и, толкая, приводили их в движение. Душа считалась причиной всех процессов в теле, включая и собственно «душевные движения».

Явления сознания как предмет психологии. Место души заняли явления, которые мы фактически наблюдаем, находим «в себе», оборачиваясь на свою «внутреннюю душевную деятельность». Это наши мысли, желания, чувства, воспоминания и т. д., которые каждый знает по личному опыту и которые, как факты этого внутреннего опыта, суть нечто несомненное. Джон Локк, которого можно считать основоположником такого понимания предмета психологии, был прав, указывая на то, что, в отличие от души, явления сознания суть нечто не предполагаемое, а фактически данное, и в этом смысле такие же бесспорные факты внутреннего опыта, какими являются факты внешнего опыта, изучаемые прочими науками.

Все эти попытки разбивались о невозможность объективно установить исходные данные: четко разграничить явления сознания, выделить их компоненты, определить их интенсивность, взаимодействие представлений и т. д. Эти трудности были так велики, что в середине XIX столетия искренний приверженец ассоцианистической психологии Д. С. Милль был вынужден сделать такие заключения:

1) явления сознания, принципиально ограниченные самонаблюдением, недоступны объективному анализу. Даже если бы мы четко различали свойства образов (чего на самом деле нет), то и это не спасло бы положения, так как помимо внешнего соединения, «физического смешения» элементов существует, говорил Д. С. Милль, «психическая химия», в результате которой части свойства производного явления совершенно не похожи на части и свойства исходных материалов. Нужен реальный, а не виртуальный анализ, но реальный анализ явлений сознания невозможен;

2) как сами явления сознания, так и смена их служат показателями работы мозга, — следовательно, изучение явлений сознания не составляет самостоятельной науки и может служить лишь косвенным показателем физиологических процессов, вспомогательным методом для «настоящей физиологии головного мозга». Поскольку такой физиологии во времена Д. С. Милля еще не было, он соглашался признать психологию законным, но только временным ее замещением 5 .

Величайшей исторической заслугой «физиологической психологии» остается введение эксперимента в психологию. Но в той форме, в какой он применялся в «физиологической психологии», эксперимент опирался на ложную идею психофизического параллелизма и, естественно, не мог вывести психологию из оков субъективизма. Самая ориентация такого исследования психических процессов была ложной; она диктовалась субъективно-идеалистическим представлением о психике и разбивалась о него. В эксперименте эта принципиальная ошибочность «физиологической психологии» стала явной и, так сказать, вопиющей.

Первое время и этот кризис казался продуктивным: новые направления не только указывали на существенные недостатки «физиологической психологии», но и предлагали новые пути психологического исследования. Среди этих направлений для вопроса о предмете психологии принципиальное значение имел бихевиоризм — «психология как учение о поведении». Бихевиоризм открыто и прямо выдвинул требование изменить сам предмет психологии, отказаться от исследования явлений сознания, изучать только поведение как объективный процесс и только объективными методами.

И когда в психологии человека распространилось глубокое разочарование в научных возможностях «физиологической психологии», естественно возникла идея: перенести на человека метод, который оправдал себя (так казалось в то время) в гораздо более трудной (для объективного исследования) области психологии животных, перейти и в изучении человека от явлений сознания к объективному изучению поведения. Так возникло последнее, третье понимание предмета психологии — «поведение». Открыто и громко оно заявило о себе в самом начале второго десятилетия нашего века.

Поведение человека и животных имеет такое большое и очевидное значение для понимания их психики (это признавалось всеми и во все времена), что когда поведение было объявлено истинным предметом психологии, да еще обещающим возможность строго объективного исследования, это было повсеместно воспринято с воодушевлением. По словам историка, на некоторое время почти все психологи в большей или меньшей степени стали бихевиористами 7 ; больше или меньше в том смысле, что, признавая основным объектом изучения поведение, они далеко не все и не в одинаковой мере отказывались от изучения явлений сознания.

Но с поведением, как предметом психологии, повторилось то же, что с явлениями сознания. Несостоятельность его обнаружилась по двум линиям.

Такова была фундаментальная позиция «классического» бихевиоризма. Но очень скоро, уже в конце 20-х годов, стало очевидно, что нельзя объяснить ни поведение человека, ни поведение животного одним сочетанием наличных стимулов и прошлого опыта; что в промежутке между действием стимулов и поведенческими реакциями происходит какая-то активная переработка поступающей информации, которую нельзя свести к влиянию следов прошлого опыта; что это какие-то активные процессы, без учета которых не удается объяснить реакцию животного на наличные стимулы. Так возникает «необихевиоризм» с его важнейшим понятием «привходящих (или промежуточньих) переменных» 9 и отменяется основноеположение первоначального бихевиоризма (который теперь нередко называют наивным).

Но каким образом необихевиоризм, признавая эти промежуточные переменные, может отмежеваться от физиологии мозга? Выход был найден в том разъяснении, которое получили «промежуточные переменные». Оказывается, они — наши давние знакомые: это «знак», «знаковая структура» (ситуация), «ожидание знаковой структуры», «ожидание признаков» (объекта), «ожидание отношений средств к цели», «заключение» (умозаключение) и т. п. Очевидно, все это психологические характеристики, однако нас все время уверяют, что на самом деле, т. е. в мозгу, это не «психологическое», а «физиологическое». Для видимой объективности изобретается целый словарь новой терминологии, с помощью которого эти психологические «переменные» облекаются в новую, не сразу понятую форму.

«Привходящие переменные» устанавливаются необи-хевиористами в результате, так сказать, нелегального и теоретически неоправданного психологического анализа поведения. Продолжая в теории отрицать значение психики, необихевиоризм на практике вынужден признать реальное участие психики в поведении и пользоваться его психологическими характеристиками. Словом, в качестве нового учения о предмете психологии бихевиоризм оказался дважды несостоятелен: он не смог выделить психологическое содержание поведения и не сумел объяснить поведение без помощи традиционных психологических «переменных».

Упорное отрицание бихевиористами психики и ее изучения было вызвано страхом перед нею как источником принципиально «субъективного» и принципиально ненаучного. Как справедливо указывал С. Л. Рубинштейн, это происходило оттого, что бихевиоризм знал и признавал лишь то представление о психике, которое считал неприемлемым в науке 10 . Конечно, это не было его особенностью, такое представление о психике бихевиоризм разделял со всей буржуазной философией и психологией. Вероятно, оттого-то представителям бихевиоризма и не приходило в голову, что ненаучной является не сама психика, а это ложное представление о ней, и что из науки следует исключить не психику, а именно это ненаучное и денатурированное представление.

О нарративной практике, терапии и работе с сообществами — по-русски

О чувстве неадекватности (или «лично(стно)й несостоятельности»)

Майкл Уайт
«Работа с чувством неадекватности (лично(стно)й несостоятельности)»

По книге Narrative Therapy and Exotic Lives: Resurrecting Diversity in Everyday Life
2004, Dulwich Centre Publications, Adelaide, Australia

перевод с английского (с сокращениями) — Дарьи Кутузовой

Уайт утверждает, что каждый человек в современной культуре имеет опыт переживания личностной несостоятельности – в различных обстоятельствах, на разных этапах жизни, — которая выражается в чувстве неадекватности, некомпетентности, в чувстве, что человек от чего-то «отстает» или до чего-то «не дотягивает», что он в чем-то «недоразвит» и чему-то «не соответствует».

Пытаясь привести свою жизнь в соответствие с гласными, а тем более, с негласными социальными и культурными нормами, люди теряют контакт со своими личными ценностями и нравственными принципами, что выражается в ощущениях скованности, слабости, изолированности и «потери себя». Когда люди обращаются на терапию с подобными жалобами, можно ожидать, как пишет Уайт, «увлекательнейших экспедиций на прежде не исследованные территории идентичности человека». Эти экспедиции позволяют людям найти для себя новые способы мышления и действия, открывающие новые горизонты возможностей.

Традиционная и современная власть

Основную роль в формировании личностной несостоятельности Уайт отводит влиянию современной власти (в отличие от традиционной, по Фуко). Представления Фуко о современной власти открыли для Уайта новое видение многих проблем, с которыми люди обычно обращаются на терапию.

Как правило, когда в контексте психотерапии речь заходит о власти, имеется в виду власть в традиционном ее понимании: власть как объект или свойство, исходящее из определенного центра (отдельного индивида, социального института или группы). Эта форма власти осуществляется «сверху вниз» в рамках иерархических социальных структур и по природе своей в целом негативна: это власть запрещать, подавлять, ограничивать, навязывать, заставлять и наказывать. Люди, как правило, оказываются подчиненными этой власти; гораздо реже они ее осуществляют, проводят в жизнь. Когда говорят об этой власти, говорят о «государстве» или «системе», которые что-то делают… но ни сам говорящий, ни подавляющее большинство его знакомых частью этой «системы» не являются, а находятся «вовне» ее.

Воздействие систем власти крайне редко бывает тотальным. Везде, где действует современная власть, можно найти примеры протеста и противодействия. Признавая воздействие современной власти, можно «высветить» эти примеры протеста, насыщенно их описать и в некоторых случаях отпраздновать.

В силу того, что современная власть в своей реализации зависит от активного участия людей, она является в определенном смысле более хрупкой, чем традиционная власть. Люди могут развернуть свою активность, перестать подгонять свою жизнь под требования культурных норм, а вместо этого начать выстраивать предпочитаемый для них альтернативный культурный контекст. Преобразование обыденных практик отношения к себе ведет к изменению социальных взаимодействий в более широком контексте, вплоть до социальных институтов.

Vitruvian Man by Leonardo da Vinci (edited by anonymous)

Современная власть создает эффективную систему социального контроля посредством так называемого «нормализующего суждения» (Foucault, 1973, 1979, 1980). В то время как традиционная власть выносит суждение о том, является ли человек «хорошим» или «плохим», современная власть оперирует в понятиях «нормальности» и «ненормальности», побуждая людей активно сравнивать свою собственную и чужую жизнь с теми или иными «эталонами» нормальности. В отличие от традиционной власти, современная власть не столько запрещает или ограничивает, сколько побуждает и направляет, конституирует жизнь, придает ей облик. Участвуя в практике вынесения нормализующего суждения, люди осуществляют надзор и контроль (подобный полицейскому) над своей жизнью и жизнью окружающих.

Важно отметить, что акцент, который Уайт ставит на работу современной власти, не свидетельствует о том, что традиционная власть вообще перестала существовать или что ее влияние пренебрежимо мало, а также о том, что традиционные формы протеста против традиционной власти не способствуют социальным реформам.

Для вынесения нормализующего суждения люди прибегают к разнообразным шкалам и тестам, услужливо разрабатываемым для этой цели представителями «помогающих» профессий. «Личностные тесты» перестали быть чем-то, что применяют исключительно профессионалы-эксперты, и стали частью поп-культуры (стоит только взглянуть на страницы глянцевых журналов). Когда жизнь людей втискивается в прокрустово ложе шкал, рамок и вариантов ответов, люди испытывают давление – ведь теперь надо сделать с собой что-то такое («поработать над собой» -!) , чтобы «получить хорошую оценку», «соответствовать норме» и «жить правильно». Это давление и порождает у людей чувство собственной неадекватности.

В составе разных форм чувства собственной неадекватности М.Уайт выделяет, в частности, «промахи» и «упущения».

1. простые повседневные ошибки, допускаемые в контексте социальных отношений, которые, по распространенному мнению, отражают отсутствие «личностной цельности» или социальной компетентности;
2. недостижение поставленных целей личностного развития;
3. «схождение с дистанции» в контексте движения к жизненным целям;
4. ситуация, описываемая выражением «поезд ушел», в контексте представлений о жизни как движении вперед;
5. жизненные проявления, противоречащие самопрезентации человека как «самодостаточного» и «владеющего собой»;
6. неудовлетворительное исполнение назначенной человеку социальной роли;
7. отход от реализации установленных смыслов жизни человека;
8. проявления тревоги, когда человек находится на пути к подлинной уверенности в себе;
9. самопотакание, уводящее от усилий стать «подлинным собой»,

1) ситуации, когда человек позволяет возможностям для личностного роста и работы над собой пройти мимо незамеченными;
2) ситуации, когда человек, сам того не подозревая, упускает случай «полностью реализовать свой потенциал»;
3) пренебрежение доступными возможностями вынести нормализующее суждение о себе и окружающих;
4) невнимание к разнообразным возможностям разместить себя и/или других на континуумах развития, здоровья и нормальности;
5) ситуация, когда человек упускает возможность вынести себе и/или другим оценку по той или иной шкале успешности;
6) бездействие перед лицом открывающихся возможностей для дополнительного надзора над собой и для более четкого документирования собственных жизненных проявлений,
и т.д. и т.п.

Еще один тип проявления личностной несостоятельности можно обозначить как «сопротивления». Форму сопротивлениям придают особые жизненные умения и знания, а сами сопротивления могут быть выражены различными действиями:

1) самовольный отказ от стремления к достижению «соответствия» и «адекватности»;
2) упрямое отвержение надежд на достижение более высокого статуса;
3) не поддающееся на уговоры сопротивление классификации человеческих жизней;
4) извращенный интерес к формам взаимоотношений, бросающим вызов узкому диапазону возможностей, который предоставляет современная культура; и, говоря более общо,
5) своевольное отрицание современных «знаков нормальности», в частности, идеалов «самоактуализации», «целостности» и «аутентичности».

Конечно, возможны и другие способы классификации.

«Алхимик» гравюра Энгельберта Зейбертца к «Фаусту»

Когда человек отказывается быть (или становиться) тем, кем ему якобы «следует» быть, это означает, что он стремится стать кем-то иным, тем, кем он, возможно, никогда еще не был. Он реализует альтернативный проект идентичности, отличающийся от продвигаемых данной культурой моделей, но при этом также являющийся продуктом определенных социальных, культурно-исторических контекстов. Насыщенное описание альтернативного проекта идентичности выводит нас на исследование этих контекстов – а это, в свою очередь, ведет к большей осознанности в реализации альтернативного проекта идентичности. В тени чувства личностной несостоятельности растут иные жизненные знания, иные стили жизни.

Майкл Уайт разработал последовательность вопросов, способствующих насыщенному описанию альтернативного проекта идентичности, произрастающего в тени чувства личностной несостоятельности, и воплощению «автономной этики», в отличие от «предписанной». Эта последовательность вопросов известна как «Карта работы с чувством личностной несостоятельности». При этом Уайт опирался на идеи Мишеля Фуко о становлении человека как «нравственного деятеля» или «этически действующего субъекта» (moral agent). Фуко выделяет в этом четыре аспекта:

1. Выявление требований и стандартов
2. Пути преодоления личностной несостоятельности
3. Исключения (уникальные эпизоды)
4. Основа действия
5. Этическая субстанция
6. Модус самоввержения (система руководящих принципов)
7. Практики самосозидания
8. Телос (желаемое итоговое состояние)

Материалы для подготовки публикации любезно предоставлены издательством Dulwich Centre Publications